Остромечево и «остромычивци», Составитель И. А. Панасюк, 2010

Сказ о матери

«О матерях можно рассказывать бесконечно…»
М. Горький

Мне уже семьдесят два года, но до сих пор кажется, что меня, когда-то маленькую девочку, затем подростка, девушку, женщину, теперь уже мать и бабушку, взяв за руку, ведет по жизни, советуя, направляя, оберегая, спасая, та, имя которой — Мать.

Наделенная незаурядным природным умом, испытавшая все тяготы и невзгоды, выпавшие на ее долю (а их было ох как немало!), но от этого не ставшая озлобленной на весь мир, как это часто бывает, она осталась в моей памяти той, по которой я всю жизнь сверяла и сверяю свои мысли и поступки.

Жизнь преподнесла ей жестокие испытания, которых с лихвой хватило бы на нескольких человек, не однажды била ее, казалось бы, наповал, но она была наделена такой силой воли, что после каждого удара в очередной раз поднималась с колен и продолжала жить наперекор судьбе.

Мама моя, Панасюк Анастасия Марковна, в девичестве Лапская, родилась 1 января 1903 года в д. Тетеревка ныне Берестовицкого района Гродненской области. Она была четвертой в семье, а всех детей было девять. Рассказывала, что семья была не из самых бедных, отец имел даже свой «выезд», то есть бричку с двумя или тремя лошадьми.

Крутым поворотом в жизни и судьбах людей стала Первая мировая война, когда большинство жителей Северо-Западного края из родных мест стали вывозить в беженство, в основном в восточные области России.

У родителей мамы родственник служил на почте в Куртамыше Курганской области. И мою маму, 11-летнего подростка, посылают к нему за тридевять земель, через всю Россию, чтобы он сообщил, можно ли приезжать. Мама ехала с каким-то попутчиком — солдатом, но в пути, где-то под Нижним Новгородом, потеряла его, так как людей ехало очень много. Оставшись одна, без денег и пищи, она сумела добраться в Куртамыш, и родственник сообщил семье, чтобы выезжали. А помогли добраться к месту добрые люди, которые подкармливали ее в пути, прятали под сиденья, когда проходил контролер. Семья выехала в Куртамыш, но в пути умер отец, и мать с восемью детьми добиралась уже одна. Слава Богу, на месте семью ждали и помогли с жильем и работой старшим сестрам и брату. Повзрослев, мама тоже пошла работать, устроившись санитаркой в роддом. В роддоме акушерки научили ее всем премудростям своей профессии. Уже живя в Остромечеве, мама принимала роды у многих женщин-односельчанок. А те, что появились на свет с ее помощью, уважительно называли ее «бабулей». Я помню, у нее была толстая красивая книга «Акушерство» с цветными иллюстрациями, прикрытыми тонкой папиросной бумагой. Но книгу увезла с собой в Польшу одна из ее приятельниц.

Мама очень часто вспоминала годы, прожитые в Сибири. Там прошла ее молодость. Она много рассказывала о «союзе молодежи», в котором состояла, о том, как молодежь собиралась вечерами в клубе, пела в хоре, ставила «спектакли». Я думаю, что это был уже тот самый комсомол, в котором через много лет состояли и мы.

Много сибирских песен я слышала от нее, когда она тихонько напевала, сидя за какой-нибудь работой. Уже в детском возрасте я знала наизусть «На Муромской дорожке», «Когда б я имел златые горы», «Степь да степь кругом», «Всю-то я вселенную проехал», «Чудный месяц плывет над рекою» и еще многие. Позже я завела «песенник», куда записывала все мамины песни. Жаль, не сохранила. Кстати, мама обладала отличной памятью. Окончив 2 класса церковно-приходской школы, она до глубокой старости помнила много стихотворений Майкова, Тютчева, Фета, Пушкина, знала много сказок, рассказывала их внукам.

В Сибири мама вышла замуж. Когда она рассказывала о замужестве, я представляла себе картину Пукирева «Неравный брак», где молодая невеста стоит под венцом с дряхлым, но богатым женихом. Мамин жених не был таким дряхлым, но все же он был вдвое старше ее (ей — 16, ему — 32). Он приехал из Америки с заработанным там золотом и долларами. Мама ему приглянулась, и он пришел свататься. Как мама ни умоляла свою мать не соглашаться, та была непреклонна: в семье много детей, нужна была помощь, и помощь семья ожидала от этого брака. Фактически мама оказалась заложницей обстоятельств. Ни горькие слезы, ни мольба, ни угроза отравиться в день свадьбы прямо под венцом не помогли. Муж ее очень любил и жалел, и, возможно, все со временем наладилось бы в их отношениях, но замужество длилось недолго. Закончилась советско-польская война 1920 года, и по Рижскому мирному договору 1921 года Западная Белоруссия вошла в состав Польши. Беженцы стали готовиться к отъезду. Но не все. Старшая сестра мамы, Ксения, вышла замуж и осталась в России. Старший брат Роман еще в 1917 году, в 16 лет, добровольцем ушел в Красную армию, воевал вместе с Василием Ивановичем Чуйковым, будущим маршалом, на фронтах Гражданской войны, имел один из первых орденов Красного Знамени и тоже прожил там всю свою очень нелегкую жизнь, пережив и репрессии, и тюрьму, и участие в Великой Отечественной войне, и реабилитацию 1956 года с возвращением ему званий, наград и персональной пенсии.

Бабушка моя с шестью детьми возвращалась в родную деревню на Гродненщине, но по пути, в Барановичах, умерла. Двоих младших детей, маминых братьев (им было лет по 8–9), забрали в приют Международного Красного Креста. Они оказались потом во Франции, откуда уже на родину не вернулись. Были попытки узнать что-либо об их судьбе, но безрезультатно. Четверо (три сестры и брат) добрались до родной деревни, где и жили до последних дней.

Мама моя, уже будучи замужем, естественно, возвращалась с семьей мужа на его родину, в деревню Морозовичи, что рядом с Остромечевом. Она рассказывала, что ехали в товарных вагонах. В их вагоне было 47 беженцев, а доехали до родных мест всего 7 человек, в том числе и мама. И эти семеро были из семьи мужа. Остальные 40 погибли во время пути от голода и тифа. Погиб от тифа и мамин муж Климентий.

Это были очень мучительные воспоминания. Ехали долго, стоянки были длительные, купить что-то съестное на остановках было невозможно. Им не продавали продуктов, потому что они ехали в «панскую Польшу». Спасло то, что мама тайком могла покупать «калачи» за золотые изделия (золото ценилось всеми и всегда), поэтому их семья в пути не голодала и выжили практически все, кроме мужа.

Умерших на остановках выбрасывали из вагонов, как бревна, взяв за руки и за ноги. Их вдоль вагонов были горы, и эти горы просто сжигали. Мама этот кошмар помнила всю жизнь.

Прибыв в Морозовичи и немного обустроившись, мама навестила своих сестер и брата. Старшая из сестер, тетя Катя, вышла замуж, и мама помогла молодой семье купить лошадей, хозяйственный инвентарь, оставила сестре деньги на содержание младших сирот, пока они не станут на ноги. Потом постоянно, в течение всей жизни, мама поддерживала связь с родными людьми, ездила в гости, на свадьбы, а потом и на похороны. И родные тоже часто навещали нас. Сохранялась связь и с сибирскими родственниками. К сожалению, последующие поколения эти связи утратили. Слишком далеко по бескрайним просторам разбросала всех жизнь, и ценность родственных отношений со временем притупилась.

По прибытии в Морозовичи мама жила в семье умершего мужа. Но недолго. Молодая 18-летняя вдова, красивая, богатая, хорошо одевалась, носила золотые украшения и сразу обратила на себя внимание сельских женихов. К тому времени из беженства, из Нижегородской губернии, вернулась семья моего будущего отца. И мама выбрала его, Ляшука Ивана Андреевича. Это потом, уже в Остромечеве, семья стала носить фамилию Панасюк, которая отцу почему-то лучше понравилась. Отец и мама поженились в 1921 году и прожили 18 лет, до смерти отца в 1939 году.

Отец окончил 6 классов «царской» школы, был довольно грамотным по тем временам, даже, будучи в беженстве, учил грамоте хозяйских и соседских детей.

Семье отца, как и большинству крестьян, нужна была земля. Решили купить ее в Остромечеве и переехать туда жить. Вот здесь-то и пригодилось мамино «приданое», унаследованное ею от первого мужа.

Провезти валюту (деньги и золото) в поезде через границу из России ей удалось только потому, что все было спрятано в чемодане с двойным дном и двойными стенками. С этим чемоданом ее первый муж удачно переехал из Америки в Россию. Только перед смертью он открыл маме этот секрет. Видимо, в то время у стражей границ еще не было таких приборов обнаружения незаконного провоза валюты, какими владеют теперешние таможенные и пограничные службы.

Все мамины сбережения пошли на выкуп земли. Был получен и кредит в земельном банке, так как денег не хватало. Потом «банк», как они говорили, выплачивали все годы. Закупалась земля сразу на двух хозяев — на дедушку и отца.

Когда построили дом на земле деда, обе семьи переехали и жили вместе, 9 человек взрослых и детей. К тому времени мама уже родила двоих детей, моих старших братьев. Отца призвали на службу в польскую армию. Дедушка продолжал строительство. Земли было много. Детей было пятеро: трое — у дедушки с бабушкой, двое — у мамы с отцом. Детьми и хозяйством занималась бабушка с двумя старшими девочками-подростками (им было лет по 13–15). А вся тяжелая работа в поле и дома легла на плечи дедушки и мамы. Недоедали, недосыпали. Слава Богу, у деда были золотые руки, он сам выполнял столярные, слесарные работы, был хорошим плотником. На своем участке, напротив дома, он построил кузницу и выполнял кузнечные работы не только для собственных нужд, но и для жителей села. Впоследствии работал колхозным кузнецом, уже за так называемые трудодни.

После возвращения отца начали строить дом и хозяйственные постройки нашей семье. Немного легче вздохнулось маме после переселения в свой дом, ведь до этого она была не хозяйкой в доме свекра, а только рабочей силой. Правда, закалка, а возможно и врожденные качества проявились еще и в доме свекра.

Мама была приучена к порядку, умела поддерживать его всегда и во всем и старалась приучить к этому своих подрастающих золовок, сестер отца, тетю Надю и тетю Нину. Они потом часто вспоминали, что умению быть хорошими хозяйками их научила Настя, моя мама.

В своем доме стало немного легче в том плане, что здесь она была уже полновластной хозяйкой. Самой же работы не убавилось. Старшие братья подросли, пошли в школу, земли было после раздела с дедушкой 13 гектаров (10 — пашни и 3 — сенокоса). А отец к тому времени уже был избран всеми жителями старостой — «солтысом» Остромечева и подчинялся по службе Мотыкальской гмине.

Работа отнимала много времени, поэтому основная нагрузка по дому и по хозяйству легла на маму и на подрастающих братьев. Их очень рано стали привлекать к работе на земле.

В мае 1939 года, в возрасте 35 лет, от чахотки умер отец. Это был для мамы тяжелый удар. В 36 лет она опять осталась вдовой, но уже с тремя детьми, 16, 14 и двух с половиной лет, и с большим хозяйством. Ей казалось, что жизнь закончилась. Но забота о детях заставила ее продолжать жить и работать. На помощь пришел свекор, дедушка Андрей.

В том же 1939 году, в сентябре, в Западную Белоруссию «пришли Советы». Люди почувствовали, что жить как будто стало легче, улучшилось снабжение, особенно промышленными товарами, дешевыми тканями.

Мой старший брат в 1940 году купил патефон с пластинками, и молодежь вечерами приходила к нам слушать советские песни. Запомнилась песня «Вдоль деревни от избы до избы зашагали торопливые столбы», хотя мне было только четыре года. В дом набивалось столько молодежи, что яблоку негде было упасть, а я забивалась в дальний уголок и тихонько слушала.

Но одновременно заработала и репрессивная машина. Маму стали вызывать на допросы в сельсовет, часто «энкаведисты» приходили с допросами к нам домой. Я запомнила не лица, а фуражки с красными околышами. Мама, садясь к столу в комнате на очередной допрос, всегда почему-то садила меня к себе на колени, видимо, чтобы я не бегала и не шумела. Мы обвинялись в том, что отец служил польским властям, хотя отца уже не было в живых, что мы «кулаки», потому что у нас много земли, молотилка с конным приводом, веялка, соломорезка и другой сельскохозяйственный инвентарь, много живности в сарае (лошадей, коров, свиней, кур, гусей) и т. д. Семью готовили к раскулачиванию и к высылке «в места не столь отдаленные». Все документы уже были подготовлены, но привести их в исполнение не успели, так как началась война.

В ночь с 21 на 22 июня 1941 года горел военный аэродром в Лыщицах, а утром 22 июня в деревне уже были немецкие мотоциклисты. Началась немецкая оккупация, устанавливались немецкие порядки.

Старший брат Алексей работал в Бресте, ездил на работу велосипедом, иногда ночевал у знакомых. Приезжал помогать маме по хозяйству. Младший, Федор, и я были с мамой. Мама часто ездила с дедушкой в Брест, чтобы что-то из продуктов продать, а что-то нужное в хозяйстве купить. Вместо советских рублей появились немецкие марки, но люди предпочитали натуральный обмен. В Бресте осталось много семей советских офицеров, которые не успели эвакуироваться. С одной из жен офицеров, Люсей (фамилии не помню), мама познакомилась и подружилась. Она была учительницей, но не работала «на немцев», часто бывала у нас, перевезла к нам даже часть своей мебели, став фактически членом семьи, с нами вместе сидела у дедушки в «блиндаже» во время наступления советских войск, после войны работала в нашей школе. Жила, конечно, у нас, еще и сестру свою Галю с дочкой Региной вызвала из Добрушского района, так как там было трудно с продовольствием. Затем они уехали в Брест.

Немцам нужна была рабочая сила для отправки в Германию. Начались облавы на молодежь и в Бресте, и в селах. И как ни пытались скрываться мои братья от облав, оба были пойманы: Алексей — в Бресте, Федор — дома. Обоих, как и всех остальных, доставили в Лыщицы, где формировался эшелон для отправки в Германию. Это был конец июня или начало июля 1942 года, так как был клубничный сезон. Родственники узнали о дне отправки эшелона, и на станцию Лыщицы съехалось столько людей, что это было какое-то столпотворение. Молодежь погрузили в товарные вагоны, поэтому увидеть их никто не мог. К эшелону никого не подпускали. Крики и плач вокруг были ужасные. С дедушкой и мамой была и я, поэтому я все это сохранила в своей памяти и помню до сих пор.

После очередного удара судьбы мама надолго слегла. Помогла ей вернуться к жизни «бабушка Карпыха». Так ее звали все в деревне. Есть, слава Богу, среди нас такие люди, которые в трудную для нас минуту забывают о себе и приходят на помощь. Такой была «Карпыха», Шиш Пелагея Григорьевна. Я тогда даже не знала ее имени. Она жила в деревне, недалеко от нашего хутора, и когда мама слегла, я побежала к ней. Она пришла к нам, помогала по хозяйству, доила корову, кормила свиней, посылала меня за клубникой в Лыщицы и насильно кормила ею маму, потому что та отказывалась от еды. Конечно, помогали и родственники, но я почему-то больше запомнила этого добрейшего человека. И опять мама поднялась и продолжала жить. Ожила немного, когда стали приходить письма от братьев. Они оказались в Метгетгене, где-то возле Кенигсберга (ныне Калининграда). Ребята просили сала, и мама стала высылать им продуктовые посылки. Но посылки принимали только в Морозовичах. По реке Лютая шла граница между Восточной Пруссией и Украиной. Почему-то наша местность немецкими властями была причислена к Украине, у нас во время оккупации работала школа на украинском языке, и директором был украинец по фамилии Гарбуз. Я в 1943 году, в сентябре, пошла с подружкой в первый класс и помню, как он вел уроки пения, играя на мандолине. Был он невысокий, с длинными усами, как Тарас Бульба. Я посещала школу месяца два, а потом бросила и пошла уже после освобождения.

Маме надо было перейти границу, чтобы отправить посылку. В бывшем панском доме, недалеко от нас, располагалась «ваха» (пограничная застава). Иногда среди немцев были порядочные люди. Один из таких помогал маме попасть в Морозовичи тем, что, завидя ее с грузом, разворачивался и уходил вдоль реки в противоположную сторону, пока она переходила реку вброд. Она знала дни его дежурств и старалась попадать именно в эти дни. И так продолжалось более двух лет. А в 1944 году, когда уже шли бои в Восточной Пруссии, молодежь освободили. Девушки были отправлены домой, а ребята, в том числе и мои братья, в штрафных батальонах воевали против немцев. Когда пришла «похоронка» на младшего, Федора (он погиб 8 апреля 1945 года), к ней были приложены какие-то документы и деньги (11 рублей), что были у него в кармане. Это все, что осталось маме от сына. Я помню, как она закричала и упала без чувств. И опять ее пришлось возвращать к жизни. Слава Богу, мы жили не одни. У нас жила семья беженцев из Брянской области, Бакланова Дуня с тремя детьми — Колькой, Шурой (девочкой) и Ванькой. Они, спасаясь от голода, бежали в Западную Белоруссию. Мама приютила всю семью, и они дождались в нашем доме возвращения с фронта своего мужа и отца Андрея, года два-три жили и работали на подсобном хозяйстве, после уехали в Крым. Там же служил, а жил у нас и военврач Булдыгин Михаил со своей женой, тоже военврачом, вернувшейся с фронта, Майбой Ниной Николаевной. После отъезда поляков в 1946 году они перешли в польский дом Богуцких, но нас навещали. По окончании службы уехали в Москву, в Новые Черемушки. Долго писали письма. И вот все они и, конечно, родственники, помогли маме оправиться от горя и продолжать жить, хотя душевная рана осталась до конца дней. Ведь погибшему брату, когда его увозили в Германию, не было еще и 17 лет. Старшему, Алексею, было 19.

В декабре 1945 года из Горького, где лечился в госпитале после второго ранения в ноги, вернулся Алексей, старший брат. Пришел он, опираясь на палочку, бледный, исхудавший, но сколько было радости! Он очень страдал, из ран еще выходили осколки, Булдыгин их доставал и обрабатывал раны. Немного окрепнув, в мае 1946 года брат женился на девушке, с которой переписывался все эти годы.

Но вскоре его почему-то стали вызывать на допросы, добиваясь признания, что он добровольно уехал на работу в Германию. Причем вызывали в основном поздно вечером и держали ночами. Я помню, как мы с его женой Надеждой ходили вечерами к сельскому совету, но ни услышать, ни увидеть нельзя было ничего, так как окна были наглухо зашторены. Казалось, что там никого нет, хотя мы знали, что брат там. Бывало и так, что он не являлся домой несколько дней, когда его возили на допросы в Лыщицы. Он позже признался маме, что к нему применяли и физическое насилие. Видимо, в наказание, ему дали задание вывезти для нужд государства 50 кубометров леса. Не имея лошади (у нас лошадей после освобождения забрали для нужд фронта, и мама с дедушкой на два хозяйства купили одну хромую лошадь, которую содержал дедушка), брат, конечно, не мог выполнить задания, тем более что самый близкий лес находился километрах в 30. Поэтому к тяжелому ранению (у него была I группа инвалидности) добавился еще и нервно-психический срыв. Несколько лет он провел на лечении в больницах. И опять мама включилась в борьбу, теперь уже за здоровье и жизнь старшего брата. Она ездила к врачам на консультации, возила деньги, продукты, знала всех врачей, лечивших сына, по имени-отчеству. И, благодаря Господу Богу и ее усилиям и молитвам, брат поправился. Ему бессрочно определили II группу инвалидности. Работать физически он не мог, но все же помогал жене на ферме ухаживать за телятами, какую-то посильную работу выполнял дома. Даже начал строить новый дом, так как родительский стал очень ветхим. Умер он в 52 года от инсульта, так и не прожив ни одного дня в новом доме. Судьбой маме было предопределено пережить и эту потерю. Тогда она уже жила в нашей семье, и мы как могли старались смягчить ей тяжесть утраты.

Жить и переносить все выпавшие на ее долю испытания, видимо, помогало еще и то, что она была всегда среди людей, и это отвлекало ее от тяжелых, мучительных мыслей о собственной судьбе. На нашем подворье в 1949 году расположилась бригада колхоза «Память Ильича». Ночью дежурил сторож, охранявший лошадей и инвентарь, днем тоже всегда были люди. Спасала и работа. Мама выходила в поле наравне с мужчинами бороновать, вместе с женщинами — на полевые работы. В колхозе ее и соседку, тетю Нину Матвеюк, называли «стахановками». Я за всю свою жизнь не проделала и тысячной доли той работы, что делала мама. Мне казалось, что она никогда не отдыхает. Я не видела, когда она ложилась спать и когда вставала. Любая работа «горела» в ее руках. Дом она тоже содержала в чистоте и порядке (где-то с 5-го класса в этом ей помогала и я). Возможно, поэтому в наш дом председатель сельсовета Шиш Семен Демидович часто приводил на ночлег «уполномоченных» из района. Я даже помню, как один из них расспрашивал, а мама объясняла, кто изображен на картине «Тайная вечеря», копия которой висела на стене в комнате. Он считал, что за столом есть женщины, мама объясняла, что женщин там нет, что это — ученики Христа.

Ей были присущи отзывчивость, доброта, сопереживание. Теперь бы это назвали альтруизмом. Я уже говорила о том, что наш дом был открыт для всех и в нем постоянно кто-то находил тепло и уют. Мама всегда дружно жила с соседями, помогала чем могла. Я никогда не слышала из ее уст слов осуждения в чей-то адрес, сплетен, что обычно характерно для женщин. Ей просто некогда было этим заниматься. Мне кажется, что люди тоже уважали ее. Ей абсолютно не присущ был такой человеческий порок, как зависть. Она считала, что у каждого человека своя судьба и от судьбы никуда не уйдешь, а зависть не поможет. Она любила и умела хорошо одеваться, особенно в праздничные дни, когда шла в церковь. В церковь она брала и меня, маленькую, потом уже ученицу младших классов. У нее было довольно много нарядов, правда, большинство еще со времен, когда был жив отец. Мне доставляло удовольствие, когда мамы не было дома, порыться в ее красивом американском кожаном сундуке, который остался ей от первого брака, и примерять ее платья или кофточки, походить по комнате в ее лакированных туфлях. Крепдешин, файдешин, креп-жоржет, маркизет — эти и другие названия тканей я слышала еще подростком. Потом, уже будучи в старших классах и даже студенткой, я с удовольствием носила мамины платья и кофточки. Она помогала растить своих старших внуков, Ваню и Мишу. Жалея будить невестку, сама поднимала их, кормила, отправляла в школу, управлялась по хозяйству и успевала на работу. Какое-то участие она принимала, как тогда говорили, в общественной жизни: была членом общешкольного родительского комитета, дежурила в сельском совете перед выборами у списков избирателей (было такое дежурство на избирательных участках уже и тогда). А в день выборов поднималась ни свет ни заря, чтобы проголосовать одной из первых. Правда, первой не была ни разу, всегда кто-то опережал. Мама настояла на том, чтобы я кончала среднюю школу и поступала в институт, когда я хотела после «семилетки» идти в педучилище. И хотя за обучение в старших классах и в вузе надо было платить немалые по тем временам деньги (150 рублей — в школе и 300 — в вузе ежегодно), она уже тогда понимала, что высшее образование более престижно.

Она умела вкусно готовить. Ее старшие внуки и я до сих пор помним вкус ее булочек, пирогов, пончиков, пирожков с потрошками, вареников. Я уже не говорю о праздничных блюдах. Иногда она готовила даже пельмени (обычно после очередного убоя). Кстати, о пельменях. Искусство их приготовления ей было известно еще со времени пребывания в Сибири. Она рассказывала, что там у каждого хозяина были глубокие погреба, куда клали много льда. И на лед выкладывали все приготовленные пельмени (на них уходила почти вся мякоть с убитого кабана). Для употребления брали пельмени не десятками, а сотнями. Это было основное мясное блюдо.

Уже будучи на пенсии, не возрастной, а фактической, она приезжала к нам, жила по полгода, по году, но ее опять тянуло домой, туда, где прошла большая часть жизни. Только последние семь лет мама жила в нашей семье постоянно. Она была уже очень слабая, но когда чувствовала себя немного лучше, старалась хоть чем-то помочь мне.

Она умерла в 1978 году, через три года после смерти сына, в возрасте 75 лет. На похороны приехали родственники из Остромечева, из Бреста, с Гродненщины, все те, оставшиеся в живых, кому она делала добро и кто это добро помнил.

Я тяжело переживала смерть дорогого мне человека. Ведь она была для меня и матерью, и отцом, всегда была рядом. Мне казалось, что с уходом ее из жизни я теряю не только мать. Теряется связь поколений живущих и уходящих. Родные нам люди остаются жить только в наших сердцах, в нашей памяти.

Н.А. Некрасов писал когда-то: «Есть женщины в русских селеньях…» А я хочу добавить, что есть они и в белорусских селах и деревнях. Подтверждение этому — моя мама.

Я низко склоняю свою поседевшую голову перед светлой памятью моей матери и всех ушедших в мир иной дорогих мне людей.

ПОКА ЖИВУ — ПОМНЮ!

Из воспоминаний Олешкевич (Панасюк) Валентины Ивановны